Павел при этом многократно подчеркивает существенность различия между мужчиной и женщиной, дабы никто не соблазнился учением об обновлении твари и не почитал себя подобно Илии при жизни изъятым из вещественности земных стихий:
…Муж не должен покрывать голову, потому что он есть образ и слава Божия; а жена есть слава мужа. Ибо не муж от жены, но жена от мужа; и не муж создан для жены, но жена для мужа. (1Кор.11.7-9)
Жены ваши в церквах да молчат, ибо не позволено им говорить, а быть в подчинении, как и закон говорит. Если же они хотят чему научиться, пусть спрашивают о том дома у мужей своих; ибо неприлично жене говорить в церкви. (1Кор.14.34-35)
Жены, повинуйтесь своим мужьям, как Господу, потому что муж есть глава жены, как и Христос глава Церкви, и Он же Спаситель тела. Но как Церковь повинуется Христу, так и жены своим мужьям во всем. (Ефес.5.22-24)
Жена да учится в безмолвии, со всякою покорностью; а учить жене не позволяю, ни властвовать над мужем, но быть в безмолвии. Ибо прежде создан Адам, а потом Ева… (1Тим.2.11-13)
Уча правильно понимать и исполнять Закон, отличать в нём главное от второстепенного с тем, чтобы не отцеживать комара, глотая верблюда (Мф.23.24), Христос не раз указывал на святость самых древних установлений, которые иногда изменялись («Моисей, по жестокосердию вашему, позволил вам разводиться с жёнами вашими, а сначала не было так» — Мф.19.8), а иногда и нарушались пророками («Разве вы не читали, что сделал Давид…? Как он вошёл в дом Божий и ел хлебы предложения, которых не должно было есть…?» — Мф.12.3-4), но не меняли при этом своего изначального смысла и значения.
Среди них упоминалось и божественное установление различия полов: «Не читали ли Вы, что Сотворивший в начале мужчину и женщину сотворил их...?» (Мф.19.4). В тексте, на которое ссылается Спаситель, говорится буквально: И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их. (Быт.1.27)
Среди множества всевозможных интерпретаций этой загадочной фразы — от приписывания андрогинного происхождения человеку до приписывания обоеполости Богу — нельзя упустить простого и ясного указания на то, что пол создаёт в человечестве первое и глубочайшее разделение.
Задолго до того, как в умножающемся потомстве Адама стали формироваться разные формы труда и культуры, национальная, религиозная и классовая идентичность, человек обрёл идентичность половую.
В отличие от всех других форм идентичности, она появилась, по Слову Божию, с появлением человека и отразила каким-то неведомым нам образом богоподобие человека. Но тогда и упразднить её можно с упразднением человека или, по меньшей мере, его богоподобия. Даже с переходом в новый эон, в состояние обоженной твари, это различие не исчезает, но преобразуется, по слову апостола, в нетождественность Христа и Его Церкви:
…Мы члены тела Его, от плоти Его и от костей Его. Посему оставит человек отца своего и мать и прилепится к жене своей, и будут двое одна плоть. Тайна сия велика; я говорю по отношению ко Христу и к Церкви. Так каждый из вас да любит свою жену, как самого себя; а жена да боится своего мужа. (Ефес.5.30-33)
История сотворения человека содержит и более подробное описание происхождения полов, в котором фиксируется не только изначальное различие мужчины и женщины, но и их принципиальное неравенство.
И сказал Господь Бог: не хорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственного ему… И создал Господь Бог из ребра, взятого у человека, жену, и привёл её к человеку. (Быт.2.18)
Женщина появляется после мужчины и в этом отношении может быть со всем основанием названа венцом творения. Интересно, что даже с биологической точки зрения она имеет меньше сходств с обезьянами, чем мужчина (слабое развитие волосяного покрова, широкий таз, ослабленная мускулатура).
Но в этой истории важна даже не столько хронология появления, сколько прямое указание на призвание женщины. Она сотворена как помощник мужчине. Конечно, помощь совсем не обязательно предполагает служение, она может означать и товарищество.
Однако изначальная разность в призвании и предназначении полов — «хранить и возделывать рай» у одного и «быть ему помощником» у другого — равно как и разность образа их создания — один взят из земли, другая — из плоти мужа — ясно указывают на несимметричность в конфигурации отношений. Каждый обращён взором и помыслом на то, из чего он был создан, а через то — и на Создателя своего. Только для мужчины это земля, а для женщины — мужчина.
И это на века. Как гениально просто и точно библейский рассказ о творении объясняет ту врождённую и неистребимую никакими социальными новшествами половую предрасположенность к своему призванию, которую невозможно отрицать. Трудно собрать и обозреть всё, что написано за века о различии женских и мужских талантов, мужской и женской души. С появлением психологии и социологии изучение этих различий встало и на научную основу.
В сухом остатке большинства исследований и наблюдений — констатация большей коммуникабельности и социализируемости женщин. Это проявляется и в их высоких лингвистических способностях, и в большей открытости к общению и потребности в нём, во впечатлительности, отзывчивости и чуткости, позволяющей говорить даже о более высокой моральной и эмоциональной развитости женщины в целом, в пресловутом женском любопытстве о жизни других людей, в природном актёрстве и природной же педагогической одарённости.
Взятые вместе, эти качества говорят нам только о том, что женщина обращена к человеку. Оборотной стороной этой обращённости является пониженный интерес ко всему, что лежит вне обжитого человеческого мира, будь то неисследованные земли, морские и космические просторы, необъятный мир чисел или разреженный мир чистых идей.
Женская всечеловеческая и семейная роли совпадают. Женщина, как говорил Розанов, сама не построит дома, но наполнит «своей атмосферой» весь дом. Оскар Уайльд, сказавший множество лестных слов о женщинах, вложил в уста своего героя лорда Генри в том числе и такое суждение: «Женщины не бывают гениями. Они — декоративный пол. Им не о чем сказать миру, но они всё же говорят и делают это очаровательно».
Космическое призвание женщины — в созидании человеческого космоса в первозданном смысле этого слова — украшенного пространства — но отнюдь не в расширении его границ. Женщина никогда не была и не будет первопроходцем, не потому что она не может этого делать, а потому что у неё всегда слишком много других дел, которые она умеет делать лучше мужчин. А если это всё же произойдет, то будет свидетельствовать не о торжестве, а об оскудении женского начала.
Трагедия (или глупость) феминизма (здесь уж кто как видит) состоит именно в том, что неистовые, а порой и героические, попытки доказать, мол, женщина тоже может, никогда не приведут к желанному результату. Женщина, умеющая что-то хорошо делать в сфере мужских интересов, просто перестаёт считаться женщиной. Сфера, «отнятая» женщинами у мужчин, просто перестаёт считаться мужской. В этом процессе экспансия всегда оборачивается потерей своих территорий. Освоение женщиной мужских ролей ведёт не к усилению, а к ослаблению власти женственности в нашем столь нуждающемся в ней мире.
«В мужской сфере женщина ничего великого до сих пор не создала и никогда не создаст, — пишет Бердяев в уже цитированной работе. — Всё, что она делает мужского, носит на себе печать посредственности, среднего качества. К мужской деятельности женщин относятся очень снисходительно, удивляются самому малому; созданное женщиной в политике, в науке, в литературе стараются приравнять к тому, что создаёт мужчина средних дарований, но подобная снисходительность очень оскорбительна для достоинства женщины. Софья Ковалевская была недурным математиком, как средне-хороший математик мужчина, но она женщина, и потому все удивляются её математическому таланту: от женщины ничего подобного нельзя было ожидать. Но ведь женщина не ниже мужчины, она, по меньшей мере, равна ему, а то и выше его, призвание женщины велико, но в женском, в женственном, не в мужском» (3, с. 233).
Здесь опять звучит перекличкой английская мысль. Писателя Сэмюэля Джонсона (1709- 1784) как-то спросили, что он думает о женщинах-проповедницах. Он ответил, что относится к ним, как к собакам, умеющим ходить на задних лапах: интересно не то, как они это делают, а то, что они это делают вообще.
Надежды половых нигилистов на то, что равноправие и снятие ограничений выведет женщин на уровень конкурентоспособности в сферах с традиционным доминированием мужчин, уже можно считать несбывшимися. Европейские и американские университеты ломятся от количества женщин. В Великобритании по этому поводу уже бьют тревогу и пытаются как-то выравнивать создавшийся гендерный дисбаланс среди студентов.
Казалось бы, вот теперь исправится досадная диспропорциональность, и среди нобелевских лауреатов начнут, наконец, появляться женские имена. Но научных открытий не стало больше. Принципиальная способность женщин совершать прорывные научные открытия, разрабатывать оригинальные теории и философские системы так и осталась под вопросом. Зато существенно изменилось качество университетов, превратившихся из оранжерей свободной научной мысли и творчества в институты социализации молодежи. Женщина успешно наполнила это новое для себя местообитание «своей атмосферой».
Примерно в таком же духе, надо ожидать, она наполнит собой и храмовое пространство, получив право «вязать» и «разрешать». Разговоры о «всем нам близком и важном» легко и быстро смогут вытеснить отстранённый малопонятный и малоприятный догматизм старой пастырской школы, тем более, что они проникнуты будут всей той полнотой заботы, на которую способна женщина.
Учитывая бойкость, с которой женщины занимают традиционно мужские сектора занятости в сфере работы с людьми, ждать этих изменений долго не придётся. И когда из Царских врат к народу выйдет вереница женщин-жриц с чашами и крестами в руках, литургия перестанет быть воспоминанием Тайной вечери. Ведь на Тайной вечере были только ученики, и для православного сознания это важно. Наверное, литургия тогда станет прообразом брачного пира у Жениха, на которую были приглашены десять дев. Но это уже будет совсем другая история.
Протестантское религиозное сознание не чувствительно к таким изменениям и в силу полового нигилизма равнодушного к половой принадлежности Христа, и потому что литургическое действие является для него не столько священнодействием, сколько некоторым театральным дополнением к собранию людей, пришедших засвидетельствовать свою веру. Играют же иногда в театре женщины мужчин…
Вспоминаю одно экуменическое собрание, в котором мне пришлось участвовать. Происходило оно в лютеранском соборе. Организаторы (протестанты) придумали умывать ноги друг другу и произносить после этого какие-то слова из Евангелия. Совершенно неожиданно для них все православные, кто там был, из разных стран (Румыния, Болгария, Сербия, Украина), священники и миряне, не сговариваясь между собой, отказались участвовать. А остальные с удовольствием поиграли в Христа…
Вопрос о женском священстве, раздирающий ныне христианский мир не меньше, чем вопрос об однополых браках, упирается в нераскрытость онтологии пола в её важнейших богословских аспектах, касающихся антропологии, мариологии и сотериологии. Все аспекты учения об обожении твари требуют решительного ответа на вопрос, какую роль играет в этом обожении пол и какую роль он сыграл в теодраме спасения.
Зеньковский правильно сетовал, что христианское учение о тварности составляет самую слабую сторону богословия. Розанов объяснял эту слабость монашеским гнушением миром и плотью, однако, есть больше оснований связывать её не с этим, а с целомудренным стремлением учителей веры покрыть умолчанием те исключительно полового характера темы, на которых держится и которые предполагает учение о боговоплощении. Здесь замкнутый круг.
Правильно то, что извращения половой жизни в христианстве стали результатом неудовлетворительности церковного учения о поле, но сама эта неудовлетворительность исходит из того, что тема пола составляет центральную и нераскрываемую тайну евангельского откровения о твари.
Чего стоит один лишь возглас «Исаия, ликуй!» в чине венчания. Помянув Авраама и Сарру, Иакова и Рахиль с другими праотцами Израиля, Церковь обращается памятью к бессеменному зачатию Девой новой твари, частицей которой становится образующийся брачный союз: «Да узрят сыны сынов своих, яко новосаждения масличная окрест трапезы их; и благоугодивше пред Тобою, возсияют яко светила на небеси, в Тебе, Господе нашем».
Как, в какой конфигурации детородная жизнь брачующихся связывается здесь с тайной бессеменного зачатия? Не гомеомерией ли растущего тела Христова выступает здесь брачная пара? Но не ставится ли тем самым тема пола в самый центр нашей церковной жизни? А панагии на груди безбрачных архиереев? А явления Богородицы пустынникам и аскетам? Не видимые ли это свидетельства того, что и в безбрачии, и в девстве, и в браке не отлучён ни один член тела Христова от того общения полов, той имманентной брачности духа, которая, по слову апостола, составляет тайную глубину жизни Церкви и пронизывает её всю собою?
А само девство святых, добровольно принимаемое в ожидании участия в брачной вечери Агнца (Откр.19.7), не есть ли это благословение брака? Ибо как можем мы считать пол чем-то незначащим или второстепенным, если соединением в человеке двух разных полов нам указано не только на изначальное богоподобие человека в первых главах Писания, но и на состояние прославленного человеческого естества в последних книгах?
Бердяев как-то верно сказал, что «для католической и протестантской мысли проблема пола была исключительно проблемой социальной и моральной, но не была проблемой метафизической и космической, как была для мысли русской» (5, с. 225).
Примечательно, что само это суждение у Бердяева возникает мимоходом, в контексте размышлений о причинах той исключительной важности, которую в русской религиозности приобрело Воскресение, Пасха, и, шире, о русском отношении к рождению и смерти.
Так русские и воспринимают сегодня вопросы о женском священстве и об оправдании однополой любви, так и полагают их в один ряд с вопросами рождения, смерти и Воскресения, а вовсе не расширения или сужения прав человека, чего никак не может расслышать нечуткое западное ухо. И потому то, в чём западному человеку чудится слепая приверженность старине, застарелая ненависть к свободе и обновлению, неуважение к личности и невоспитанность чувств, может быть движимо в русском по существу живым и трепетным религиозным чувством, софийным благоговением перед творением Божиим, которым так щедро наделено восточное христианство.
И напротив, то, в чём русский видит разнузданность чувственности, демонизм или духовную ущербность, иногда выступает на деле плодом последовательного достижения тех либеральных — и романтических — идеалов, которым с донкихотским упрямством служит обедненный космическим сознанием западный человек.
В Русском музее есть потрясающая икона XVIII века: «Коронование Богоматери». Наверху — обычный новозаветный канон Троицы с голубем в образе Святого Духа, ниже — Богородица, на главу которой Отец и Сын возлагают венец. Получается ромб из четырёх нимбов, но верхний нимб, окружающий голубя, гораздо бледнее, так что издалека в глаза бросается золотой перевёрнутый треугольник: Отец, Сын и… Богоматерь. Вот это и есть софиология в красках, включение четвертой — женской — ипостаси в недра Троицы. На самом деле сюжет этот широко представлен и в европейском искусстве: у Веласкеса, Боттичелли, Рубенса, Эль Греко. Но в русской иконе идея выражена наиболее сильно.
Женщина, понявшая учение Церкви, не может бороться за свои права, потому что всё и так принадлежит ей. Ей не надо карабкаться вверх, отталкивая мужчину, потому что она уже наверху. Всё, что она может хотеть, — это оказаться достойной тех благословений и тех сверхмерных ожиданий, которые возложены на неё.
Мужчине это легко говорить, поскольку то же применимо к человечеству в целом. Женственность — символ человечности в отношениях человека с Богом. В русском языке сама этимология слов «дух» и «душа» говорят об этом. Это одно и то же слово разного рода. «И вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душею живою» (Быт.2.7). В еврейском дыхание жизни (нишмат хайим) и душа живая (нефеш хайа) соотносятся как выдох и вдох (43, с. 44).
Иерархия божественного и человеческого проецируется в онтологию пола через представление о женщине как о воспринимающем, о мужчине — как об осеменяющем начале. Божественный нус и душа мира, Уран и Гея — эта символика стара как мир. Не исчезает она и в христианстве, и в христианской софиологии.
Как, например, у Сергия Булгакова: «Мужское начало, солнечное, гениальное, логическое, является зачинательным, ему принадлежит тема, мотив, импульс, с ним связано узрение софийных сущностей, созерцание идей. Но им лишь начинается, а не завершается творческий акт, самое же творение износится тёмным женственным лоном, “землёю души”» (9, с. 264).
Однако в христианстве в ходе перетряхивания всей старой морали («будут последние первыми, и первые последними»), иерархия переворачивается, и Жена, воплощающая земное, оказывается «выше херувим и достойнее без сравнения серафим». Церковная традиция так усиленно подчеркивает небесную атрибутику Богородицы (голубой цвет, титул «Владычицы Небесной»), что порою кажется, для Христа уже не остаётся более высоких атрибутов. Но ведь и звание Сына Человеческого свидетельствует о том же иерархическом перевороте в отношениях человека и Бога.
«И воплотившегося от Духа Свята и Марии Девы и вочеловечшася», — читаем мы о Сыне Божием в Символе веры. И поскольку Он есть Сын Божий, постольку мы не можем не подразумевать брака между Богом и Девою, предшествующего и предзнаменующего брак Христа и Церкви.
Человеческое в обоих случаях — на стороне женского пола, потому Иоанн Златоуст и говорит: жена низвергла нас из рая, но она же и возвела нас на небо. Об этом пророчествовал Иеремия: «Ибо Господь сотворит на земле нечто новое: жена спасет мужа» (Иер.31.22). И в этой связке возведение человека в вышеестественное состояние обожения принципиально невозможно мыслить вне возвышения женщины и вне брачной символики.
Теодрама спасения так сплетена с вопросами пола, что решение последних в духе полового нигилизма положительно ведёт лишь к безумию и атеизму. Одного моего знакомого богослова феминистка пытала: «Ну признайте же, что Бог — женщина». Он ответил: «Да пожалуйста, как только Вы признаете, что Мария — мужчина».
Но брачность Девы не есть обычная брачность жены, и догмат приснодевства, охраняемый Церковью, предполагает не только возвышение женщины, но и низвержение мужчины, того «хотения мужа» (Ин.1.13), от которого, по Иоанну, рождались сыны мира сего и от которого избавлены чада Божии.
Здесь уже вовсю звучит тема Розанова, поставленная им с гениальной простотою и точностью и решённая с такою резкостью и честностью, какая достаточна для того, чтобы сделать его на века неустранимым референтом любой серьёзной полемики на эту тему. Что уже стало и что станет ещё в христианстве с мужскою похотью, двигавшей, разрушавшей и созидавшей миры во все предыдущие исторические эпохи?
Войдёт ли она в Царство Небесное или ей надлежит переплавиться в горниле христианского сострадания и превратиться в агапе, так, чтобы взирая на женщину, каждый видел уже не жену, но сестру? Ведь «всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем» (Мф.5.28).
Самая главная заслуга Розанова, сближающая его в этом отношении и с Фрейдом, и с Ницше, состоит в развенчании лживой общественной морали, прикрывающей проблему лицемерными указаниями на необходимость вожделеть только свою супругу. Это может работать только в отношении лиц с ослабленным либидо, половая нравственность которых покоится на неуверенности в себе.
Мужская похоть экспансивна и неразборчива по своей природе. Разборчивость в этой стихии может служить знаком разврата, а не целомудрия, а высота моногамной любви, как высота пирамиды, определяться шириной основания: «Есть шестьдесят цариц и восемьдесят наложниц и девиц без числа; но единственная — она, голубица моя» (Песнь 6.8).
Христианская этика за века так и не выработала рецептов, как следует обращаться с этой стихией, кроме рецепта оскопления. На это справедливо и указал Розанов, подчеркнув наиболее усугубляющий проблему момент: палящая сила мужского либидо есть по существу единственная энергия, делающая человека гениальным.
Женщина не может быть гениальной не вследствие недостаточности ума, а потому что у нее нет «похоти мужа». Музы поэтому не посещают её, и софийные сущности не открываются ей в ответ на приступ. В идее творческой сублимации половой энергии есть серьёзнейший логический изъян: подмена вопроса о предпочтительном предмете направленности этой энергии вопросом об её качественном изменении.
Причем под изменением в данном случае чаще всего имеется в виду физическое вырождение стихии, ибо усиление творческой потенции, как известно, на самом деле сопровождается усилением, а не ослаблением либидо. Поэтому всякие разговоры о сублимации лишь уводят в сторону от решения вопроса о конечной судьбе мужчины в божественном домостроительстве.
На иконах Рождества Христова внизу часто изображается волосатое согбенное существо — то ли старец, то ли чёрт. По одной из версий, это изображение «сомнения Иосифа», по другой — братьев Иисуса по плоти, по третьей — самого «Божьего отчима» Иосифа. В любом случае этот образ связан с той самой мужской стихией, низвержением и преодолением которой выступает славное «бессеменное рождение» от Девы. Феминисткам не придумать более сурового приговора мужскому господству прошлых веков, чем этот образ обесславленного земного отцовства.
«…И отцом себе не называйте никого на земле, ибо один у вас Отец, Который на небесах» (Мф.23.9)… Мотив космологического отвержения мужского начала пронизывает и богословские тексты. Так, причисленный к лику святых Папа Сириций (384-399) писал в защиту догмата о приснодевстве: «Иисус ни за что не выбрал бы для своего воплощения деву, о которой Он мог бы предполагать такую степень распущенности, что позволила бы ей осквернить присутствием мужского семени утробу, в которой формировалось тело Господне, этот чертог Владыки Вечности. Любой, кто говорит так [о наличии у Иисуса братьев по матери] подписывается под иудейским неверием» (Цит. по: 55, с. VIII).
За фразой об отце на земле и на Небе в Евангелии от Матфея идут слова, которые вносят полную ясность в вопрос о том, как практически и конкретно следует воплощать волю Небесного отца на земле. И в них, собственно, и заключается альтернатива той стратегии выравнивания полов, в которой Бердяев справедливо разглядел унижение женщины: «Больший из вас да будет вам слуга: ибо, кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится».
Самоподдерживающая реакция благодарности, эстафета любви: та, что была возведена из последних в первые, сама будет возвышать других. «Прощаются грехи её многие за то, что она возлюбила много, а кому мало прощается, тот мало любит…» (Лк.7.47) Борьба за господство, как и борьба за равенство, в этой новой системе отношений карикатурна до неприличия. Тем более, если такая борьба исходит от той половины человечества, которой даны ясные обетования божественной любви и божественной славы.
В биологии существует эволюционная теория пола В.А. Геодакяна (12), которая, наподобие некоторых других теорий эволюции, хорошо дополняет слова Писания. Женский пол рассматривается в этой теории как консервативная подсистема человеческой популяции, а половая дифференциация — как инструмент видового развития. Геодакян ставит вопрос: почему все прогрессивные в эволюционном плане виды животных двуполы, в то время как гермафродитизм обеспечивает большее разнообразие потомства и потому лучшую адаптацию к среде?
Его ответ заключается в том, что раздельнополость неправильно понимать, как это часто делается в биологии, в качестве лучшего способа размножения. Правильно же его понимать в качестве лучшего способа эволюции. За счёт специализации полов создаётся эволюционная «дистанция», асинхронность в развитии двух полов, так что эволюция мужского пола опережает эволюцию женского. Новые признаки сначала появляются в генотипе мужчин и постепенно закрепляются в видовом генотипе.
Благодаря этому достигается большая пластичность вида в его взаимоотношении со средой: эволюционная «стратегия» вида может меняться в зависимости от того, насколько стабильными или экстремальными являются условия среды. Оказывается, мужчина играет роль первопроходца не только в социальном, но и в эволюционно-генетическом плане. Он осуществляет более непосредственное, «оперативное» взаимодействие со средой, как за счёт высокой смертности, так и за счёт повышенной частоты мутаций и особенностей наследования признаков, выявленных генетикой.
Женщине же принадлежит стабилизирующая и аккумулирующая роль в отборе генетических новаций. Женщина как носитель генетической информации занимает середину, мужчина — периферию распределения признаков. Женщина «уберегается» от жёсткого соприкосновения со средой, будучи более ценным в репродуктивном отношении полом. Мужчина выносится в опасную зону и становится «расходным материалом эволюции».
Если и вправду в природе действует такой механизм, он заставляет ещё раз подивиться тому, как многогранно «дольнее и горнее» связаны между собой. Духовный гермафродитизм, к которому ведёт устранение полового различия, может, наверное, обеспечить больше разнообразия человеческих проявлений в культуре, но если перед человечеством стоит задача духовного совершенствования — а она стоит (Мф.5.48) — то связка мужчины и женщины создаёт более эффективный механизм движения к цели.
«Назначение женщины не в том, чтобы судить мужчин, а в том, чтобы прощать, когда они нуждаются в прощении. Её дело миловать, а не карать», — сказал Оскар Уайльд. А если правда, что назначение мужчины на пути к эволюционным вершинам устилать путь женщине своими костьми, то он заслуживает помимо прощения ещё и толику почитания.
***
Вопрос о том, что делать с теми действительно многочисленными случаями, когда в индивидуальном развитии возникает своеобразный перекос между полом и личностью, и человек начинает вести себя как существо другого пола, служит главной объединяющей платформой движений за права женщин и за права гомосексуалистов.
В постановке этого вопроса и те, и другие правы. Правы, прежде всего, потому, что половая жизнь человека не укладывается в прокрустово ложе морали. «Всякая любовь и половая любовь, — писал Бердяев, — есть сфера религиозной мистики по преимуществу. Мы упираемся в этой сфере в тайну и таинство... Проповедь естественной морали, или моральной естественности, посягает на религиозное таинство брачной любви» (3, с. 242).
Предписание человеку быть таким, каким его определила природа — не то же самое, что требование выполнения правил, определяющих формальную принадлежность к группе. Первое, при всём его несоответствии религиозному пониманию человека, всё же имеет дело с человеческой свободой, апеллирует к ней и ищет согласия с нею.
Второе выносит свободу за скобки как нечто устраняемое социальными обязанностями. Из этих двух — медицинского и юридического — подходов к половым аномалиям, первое с позиций либерализма приемлемее второго. Но оба они не достигают сути, ибо вопрос о свободе человека над собой не может иметь ни эмпирического, ни нормативного обоснования.
Выскальзывая из нормативной и биологической плоскости, он уходит в глубину — в область пребывания эйдосов и архетипов, в область действия нравственных инстинктов и интуиций. Он оказывается вопросом по преимуществу религиозным. В истории русской мысли это впервые отчётливо сформулировал В.В. Розанов, пробив своими трудами и своею смелостью путь к религиозному осмыслению проблемы пола.
«Отвратительными медицинскими терминами и фантастическими, совершенно глупыми представлениями и сплетнями общества истина этого явления глубоко погребена под сором… Врач с клистирной трубкой и пластырем и судья, всегда судивший кражи, убийства и подлоги, встретясь с явлением, для которого недостаточно всех умственных сил Пастера, Шарко и друг., стали — один брызгать на него из клистирной трубки, а другой приговорил его в тюрьму; оба — "по профессии своей", по привычке своей, по традиции своей; проще же — оттого, что они никогда ничего другого и не умели делать ни с чем» (30, с. 72).
Широко распространено мнение, будто религиозная стихия враждебна полу, будто закрепощение сексуальности — продукт невежества Тёмных веков, а раскрепощение её — результат Просвещения. Серьёзные исследования показывают, что всё обстоит с точностью до наоборот.
В книге по истории половых взаимоотношений «Грех, болезнь и здоровье», написанной четой Верн и Бонни Буллоу, точно диагностируются исторические вехи той тотальной войны, которую западная цивилизация объявила сексуальности человека.
Пик её и начало наиболее жестокого крестового похода выпадает на XIX век и возникает тогда, когда все формы половой активности, не связанные напрямую с продолжением рода, были просто «переквалифицированы из категории греха в категорию патологии» (48, с. 198).
Ключевой фигурой в этой истории выступает швейцарский врач Самюэль Огюст Андрэ Тиссо (1728-1797), сослуживший весьма драгоценную услугу церкви в её борьбе с постыдным грехом своим знаменитым сочинением об онанизме (Tissot, Samuel A. (1760) L’onanisme, dissertation sur les maladies produites par la masturbation (Chapuis, Lausanne)).
В нём Тиссо впервые «научно» доказывает, что, поскольку половое возбуждение вызывает резкий приток крови к голове, излишняя половая активность ведёт к безумию. Открытие пало на благодатную почву, заложенную античным и удобренную средневековым представлением о том, что, выделяя семенную жидкость, человек теряет часть своего мозга.
В результате идеи Тиссо нашли широкий и быстрый отклик как среди церковнослужителей, так и среди врачей, особенно в странах пуританской культуры, так что к середине XIX века идея того, что только психически нездоровый человек может предаваться плотским наслаждениям без цели продолжения рода (будь то в браке или вне брака, в «традиционной» или в «извращённой» форме), завоевала всеобщее признание.
Сочетание юридического и медицинского подходов открыло совершенно новые горизонты в старой борьбе с пороком, ведшейся такими никчемными средствами, как церковные эпитимии и отлучения от причастия. Историческая реальность далеко превзошла фантазии Оруэлла, и полный запрет на половую активность для лиц умственного труда, оказывается, действительно, был предложен в описываемое время американским врачом Джорджем Бёрдом в труде по гигиене сексуальной неврастении (45).
Одновременно получили распространение такие замечательные средства борьбы с половыми излишествами и ранней половой активностью у детей, как прижигание эрогенных зон или (в женском варианте) их хирургическое удаление (свидетельства этому приводятся у Крафт-Эббинга и у Буллоу (48, с. 63-73)).
К концу века началась настоящая гонка технических новшеств в борьбе с похотью. Верн и Бонни Буллоу приводят ряд патентов, выданных американским патентным бюро в период с 1897 по 1909 гг. на протекторы соответствующего назначения. По существу они представляли собой нечто похожее на пресловутый пояс верности. Для мужчин это был металлический гульфик для постоянного ношения, снабжённый отверстиями для мочеиспускания. Новаторским было наличие в нём шипов, вонзающихся в плоть при эрекции.
Особенно активно, как замечают авторы исследования, перечисленные методы и приспособления применялись к наименее защищённым членам общества — сиротам и умалишенным. Помещение же в психиатрическую клинику по подозрению в сексуальной мании, к примеру, женщин, подозреваемых в нимфомании, стало рутинным делом.
В. Розанов приводит не один такой случай, извлечённый из трудов докторов этой волны. Комментируя одно из наиболее популярных изданий такого рода, книгу Крафт-Эбинга «Половая психопатия», Розанов замечает, что вообще-то слово «психопатия» означает «страдание души», и «хотя никто из описываемых в книжке лиц не “кричал” и не “жаловался” Крафт-Эбингу, но он собрал ставшие известными ему факты в книжку “о страданиях пола”, не имея для этого даже того основания, какое имел бы механик, занятый <…> действиями на вещественные массы наименовать “патологической физикой” явления электричества, гальвинизма или явления света, где эти массы отсутствуют» (30, с. 35).
Буллоу, ссылаясь на ту же книгу, язвительно замечают, что в результате своих стараний «Крафт-Эбинг объединил коллекционера полосатых носовых платков, мужчину, любящего запах роз, и девушку, любящую обниматься с подругами, в одну категорию с убийцами на сексуальной почве и каннибалами» (48, с.207).
Замечу от себя, что нам в этом отношении тоже есть чем гордиться. Введение в уголовное законодательство термина «педофилия» и наказания за неё в виде кастрации является достойным вкладом XXI века в дело Крафт-Эбинга. Кто будет особенно разбираться, насиловал ли осуждаемый по соответствующей статье детей, убивал ли их после этого или просто испытывал к детям смешанную с эротизмом симпатию, которая выражалась в том, что он иногда поглаживал их по голове? Темна вода в омуте, названном словом «педофилия». Но каков выбор названия!
Если бы у законотворцев было побольше лингвистического, да и религиозного, чутья, они, наверное, воздержались бы от такого словоупотребления, убоявшись, что вместе со словом из детского мира может уйти сама любовь и останется там лишь педагогика и демагогия.
Но главная подлость идеи состоит в том, что она, на самом деле, удовлетворяет извечному инстинкту толпы, не довольствующемуся наказанием реальных преступников, но желающему выявлять преступников тайных, скрытых и потому наиболее опасных. Педофилия — кость, брошенная этому зверю, питавшемуся жертвами религиозных костров и политических репрессий.
Половая же сфера всегда была раздольем для сыскной деятельности и казни просто в силу её принципиальной скрытности и уязвимости человека в ней. Человек скрывает её, потому что в ней он предстаёт раздетым. Религиозное отношение к полу всегда исходило из этого и в той или иной мере «покрывало наготу» человека (Быт.9.20-23), пока освобождённое от религиозных предрассудков просвещенческое сознание не решило покончить с бессмысленными табу. Результатом предсказуемо стал расцвет ханжества как естественной защитной реакции на опасность того, что на тебя укажут пальцем.
Попустительское отношение католической церкви к половым грехам (прежде всего, проституции) стало притчей во языцех. Пуританская мораль не уставала бичевать его. Но даже пуританизм не сразу справился с традиционной распущенностью нравов.
Буллоу показывают в своём исследовании, с каким трудом в Великобритании пробивал себе дорогу закон, запрещающий порнографию. Они приводят забавный случай осуждения Джона Клиланда как автора порнографического (по меркам того времени) романа, изданного в 1748 году. Суд призвал Клиланда к ответу за оскорбление общества и спросил, зачем он это сделал. Клиланд ответил, что ему нужны были деньги. Суд счёл этот аргумент весомым и назначил Клиланду пожизненную пенсию с условием, что он больше не будет заниматься безобразием. Клиланд издал на полученные деньги еще один роман такого же содержания под псевдонимом, но после этого успокоился и писал исключительно политические трактаты (48, с. 166).
Закон, ограничивающий оборот порнографии, в результате был принят только в 1857 году, а серьёзные меры к распространителям стали применяться лишь в ХХ веке. В ужесточении нравов и в этом случае значительную роль сыграло вмешательство науки: «Многие публичные дома имели комнаты, где клиенты могли получать вуайеристское удовлетворение, наблюдая за действиями других пар, а другие могли получать удовольствие, демонстрируя себя. Такое поведение, как правило, не считалось отклонением от нормы, пока оно не было описано в медицинских журналах» (с. 201).
Цитируемое исследование справедливо обращает внимание на тот редко отмечаемый факт, что во времена духовной цензуры преследованию подвергалась не порнография как таковая, а оскорбление религиозных чувств. Классический пример — внесение в индекс запрещённых книг «Декамерона» Боккаччо в 1559 году. Она пробыла в индексе несколько лет, и снова была дозволена к распространению после того, как высмеиваемые в ней священники и монахини были заменены мирскими лицами (с. 164).
Это важное уточнение надо иметь в виду при оценке судьбы «Орлеанской девственницы» Вольтера в Европе или пушкинской «Гаврилиады» в России. Для того, чтобы оценить придирчивость российской цензуры к собственно половым вопросам в сравнении с вопросами политической благонадёжности, достаточно сравнить судьбу Ивана Баркова с его современниками Радищевым и Новиковым.
Причины резкого ужесточения половой морали в Викторианскую эпоху Буллоу склонны связывать с улучшением бытовых условий, позволившим впервые в массовом порядке селить детей в отдельные комнаты и тем самым оградить их от раннего знакомства с половой активностью взрослых (а для деревенских детей — и от наблюдений за поведением скота).
Идеал моральной чистоты юношества с тех пор мог быть распространён на широкие слои населения. Тенденция к поддержанию этого идеала дожила до наших дней и дополнилась ужесточением ответственности за совращение несовершеннолетних.
Не решусь высказывать определённых суждений о том, ведёт ли это к благу (в педагогической литературе встречаются весьма разные оценки полезности раннего вступления подростков в половую жизнь). Отмечу лишь, что эта тенденция побуждает ещё раз к более трезвой оценке того направления, которое обрела эволюция половой морали после освобождения чувственности от «религиозных оков».
Гомосексуализма это касается напрямую, поскольку первые голоса в его защиту прозвучали изнутри движения против секса, из лагеря тех самых врачей и психиатров, которые были всецело поглощены задачей поиска эффективных средств подавления полового влечения.
Аргументация первого научного апологета гомосексуализма Карла Генриха Ульриха, развитая им в период с 1864 по 1870 год, сводилась к тому, что гомосексуальная половая активность несёт в себе не более опасный потенциал для дегенерации индивида и общества, чем традиционный секс (с. 203). И то, и другое желательно бы совсем исключить.
Когда же к хору медиков подключились священники и богословы, они запели всё ту же старую песню о том, что человек должен быть выше своей сексуальности. «Недопустимые в гомосексуализме вещи, — пишет англиканский священник Н. Питтенгер, — в точности те же, что мы считаем недопустимыми и в гетеросексуальной любви. Это не природное состояние человека и не сопровождающее его стремление к телесной близости или осуществление её, но недостаток ответственности, при котором гомо- или гетеросексуал отказывается контролировать свои действия или проявляет недостаточное уважение к тому, кого он любит или думает, что любит» (54, с. 67).
Есть растущее количество свидетельств о достаточно небольшой доле тех, кто, причисляя себя к ЛГБТ движению, практически доходят до актов физической близости (54, с. 60). Большинство же из них используют гомосексуальность просто как оправдание отсутствия половой жизни.
В современной практике англиканской церкви гомосексуальность духовенства приветствуется, если только она не носит «активный характер». Иными словами, мы здесь имеем дело с теми самыми людьми лунного света, которым, по чудному определению Розанова, просто «не хочется».
Гомосексуальная «борьба за свободу» не должна никого обманывать. Она предполагает негативное решение проблемы половой свободы (Ближайший пример того, как конкретно соединяются в современной половой морали Запада идеи гендерного равенства и свободы, даёт свежая статья Барбары Голдберг о динамике отношения американской фемиды к «совращению» школьников учительницами. Раньше это дело заканчивалось увольнением или в худшем случае общественными работами. Согласно статье, теперь в связи с гендерным равенством отношение кардинально меняется. Приводится несколько случаев из разных американских штатов, когда учительницы, имевшие сексуальные отношения с учениками в возрасте 15-17 лет, получали за это от 10 до 15 лет тюрьмы. — http://news.yahoo.com/u-cracks-down-female-teachers-sexually-abuse-students-110430170.html (22.04.2015)).
Её (гомосексуальную «борьбу за свободу») ведут люди, испытывающие то же отвращение от дионисийского начала, от экстатичности, составляющей сущность пола (Как это у Розанова «бешеная, ревнивая страсть к совокуплению» даже у тех существ, которые лишены для этого органа: у рыб… и содомитов. «Но как “желание”-то раньше органа, ему предшествует метафизически, — то естественно и остаётся, пылает в человеке, каков бы ни был орган. “Нечем”, — а пыл есть: это и есть суть содомии» (30, с. 152)), что и их монашествующие предшественники.
Её ведут и те силы, которым, по разным причинам, предположенным выше, выгодно уничтожение половых различий и подчинение энергии пола. Выходите на свет, говорят они, вам нечего больше стесняться. Каждый имеет право на своё проявление сексуальности. Больше нет естественных и неестественных форм любви. Только…
Только общество должно контролировать вашу сексуальность, потому что в ней всегда есть опасность для вас самих и для ваших близких. Вы должны довериться профессионалам… История сексуальных отношений показывает нам, как большая мера открытости в этой сфере ведёт к большей степени уязвимости и бесправности человека. И задача подлинного либерализма — не участвовать в этом движении, а предупреждать об угрозе, таящейся в нём.
Здравый либерализм взывает к возвращению религиозной культуры обращения с полом, основанной на умолчании, благоговении и терпимости. Вместе с тем, признавая религию более надёжным охранителем неприкосновенности половой жизни, нежели науку и право, либерализм не отказывается от критического взгляда и не может обойти стороной тот факт, что страшные извращения половой жизни в европейской культуре развились на христианской почве.
Либерализм ищет в христианстве положительного ответа на половой вопрос. Верим, что русской мысли, отмеченной космическим и онтологическим отношением к полу, принадлежит в этом поиске значительная роль. А среди русских мыслителей особая роль принадлежит В. Розанову. Сегодня в широком обсуждении половых вопросов к психологическим и социологическим интерпретациям добавляется собственно религиозный дискурс.
(2)
