Автор: В.И.Дордополо
Это не сказка, а быль. Назвал я этот рассказ так потому, что и теперь многие не верят, что в действительности происходило в России много лет назад. Мне самому иногда кажется сном или дикой фантазией братоубийственная война 1917-1920 года, не за улучшение быта, не против врагов, вторгшихся в нашу страну, а за весьма сомнительную идею коммунизма, никем и никак не проверенную, никогда и нигде не существовавшую. Ленин и его приспешники отрицали веру в Бога, а сами, как фанатики, верили фантастическим идеям Маркса до такой степени, что уже готовы были «хлопнуть дверью», чтобы содрогнулся весь мир!
Если великая Римская империя погибла от своего величия, а вождь национализма Гитлер погиб от русского национализма, которого он слепо не учёл, то коммунизм уйдёт в историю с копьём Мао-дзе-дуна в затылке. Уже с лёгкой руки Сталина началось повальное избиение всех творцов советской власти. Из 470 членов Политбюро в 1917 году только 8 человек умерли своей смертью, — а остальные были убиты по приказанию «отца народов». Чудом уцелевшие и пережившие мирового палача никогда не играли политической роли и ничего в марксизме не смыслили, о благе народа никогда не думали. Им всё равно, за кого и для чего воевать, лишь бы воевать и грабить, всё равно, как атаманы шайки разбойников на большой дороге.
Нарочно такой страшной сказки не выдумаешь и не напишешь. Взять, хотя бы, город Ростов на Дону: до странности интересна его история! В 1917 году, под Рождество Христово он был захвачен большевиками, под Пасху 1918 года власть перешла в руки немецкой армии. На Рождество, этого же года, в город вступили войска генерала Краснова, а под Пасху 1919 года коммунисты были в 40 километрах от города, в котором была страшная паника и уже были эвакуированы многие учреждения. Под Рождество, в этом же 1919 году в Ростов вошли коммунисты, а под Пасху 1920 года они, очертя голову, бежали прочь, так как Ростов был занят на три дня всего лишь одной ротой добровольцев. Словом, как только наступал великий праздник, так в городе менялась власть. Странно и трудно объяснимо!
В особенности запомнилось Рождество 1919 года. Белая армия отступала на Кавказ. Спешная эвакуация началась чуть ли не под самое Рождество, так как ещё за Курском шли бои в середине октября и в быстрое продвижение большевиков мало кто верил. Но факты оказались налицо и лавина беженцев ринулась через Дон на юг. За неделю до 25 декабря по старому стилю, мне встретился на Большой Садовой улице мой одноклассник по гимназии Всеволод Лосев. Увидя его, я так и ахнул. Он был без правой руки... Из шестого класса он ушёл в Военное училище, окончил его и был прапорщиком на Западном фронте. С тех пор мы не виделись, и вдруг такая встреча.
В пятом и шестом классе мы сидели рядом на одной парте. Он прекрасно рисовал карикатуры, которые несколько раз помещались в местной газете. Улыбка его была чарующей. Она даже слыла у нас как улыбка ангела. И вот!... Рука художника ампутирована и от нежной улыбки осталось только страдальческое выражение. И так не он один, а тысячи, десятки и сотни тысяч искалеченных и разрушенных жизней во имя... нуля!
Кошмарное время!
— Завтра наш полк переходит Дон, — сказал он, — а я пробуду тут всё Рождество: эвакуирую склады. Думаю, что вернусь скоро. Жену и сына оставляю здесь, так как зимой в такое время, в походе им не сдобровать.
Мы расстались с надеждой на встречу.
Все уходившие верили в эту скорую встречу и никто не говорил «прощайте», а только одно «до свиданья». Были почему-то твёрдо убеждены, что встретятся. Обязательно встретятся! Но где и когда, даже не предполагали, так как само собой разумелось, что встреча должна быть только тут, у себя дома. Да иначе и не могло быть: ведь всегда писали и всюду говорили, что отступление временное, неудачи исправимы, советская власть непрочная, да и не могла быть прочной, ибо всюду были восстания крестьян и недовольство даже среди рабочих.
Если Корнилов уходил в Ледяной поход только с горсточкой добровольцев и после этого Белые армии дошли даже до Орла, то теперь, когда союзнички нам помогают, или, вернее, обещали помочь, пришлют оружие, танки (даже танки!), то какой может быть разговор об окончательной победе большевиков!?
Иногда казалось, что всё потеряно, нормальная жизнь кончена и грядущее прозябание ниспослано свыше за какие-то наши смертные грехи. — Конечно, за грехи! — говорили старики и старушки. — Царя-то убили!.. Они убили, а мы-то, что смотрели?.. Неужели из ста семидесяти миллионов не нашёлся никто, чтобы спасти Царскую Семью?.. Не нашлось!..
Но вернёмся к Рождеству 1919 года.
Пакуя свой мешок с бельём, собираясь уйти на Кавказ, я тоже утешал неутешные слёзы матери почти теми же словами о скором возврате к новой лучшей жизни. По правде говоря, я сам верил своим же словам, хотя произносил их с очень большим сомнением. Таков уж был всеобщий психоз. И даже не вполне психоз, а логическое следствие и вера в силу своего народа, тогда ещё свободного и неискушённого в политическом коварном обмане. Но время показало другое... Ужасное время! Оно, как и капризная судьба, одним приносит надежду на счастье и иногда — счастье приносит веру в светлое будущее, часто удерживает от самоубийства и облегчает телесные и душевные муки. Но другим оно приносит горе: старость, болезни и безысходную грусть. Время уносит с собой целый ряд неосуществлённых грёз, дает горький опыт жизни, увы! — доподлинно показывающий пустоту жизни и наше бессилие.
В ночь под 25-ое декабря я и племянник полковника Николая Ивановича Требухина сидели в столовой за столом и ждали обещанных лошадей. Полковник ушёл накануне и хотел заехать за мной вечером, но не заехал. Племянника же он не ждал, т. к. тот не предполагал приезжать в Ростов. Город был уже без власти. По главной улице быстрым шагом проходили последние отряды арьергарда, а в остальных улицах и переулках, в темноте хозяйничали грабители, перестреливаясь друг с другом, или с передовыми разведчиками большевиков. Медлить было нельзя. На что-то надо было решаться: или идти пешком в далёкий и неизвестный путь, или оставаться дома. Где-то уже, совсем близко раздалось два выстрела.
— Это, наверное, грабители ломятся в чью-либо квартиру, — сказал племянник полковника. — Надо пойти посмотреть, и если так, то спугнуть налетчиков.
Он вынул свой здоровенный наган и мы вышли на улицу. Там никого не было видно и ничего не слышно. Постояв с минуту, мы вернулись в комнату. Он взвалил на плечи свой рюкзак и пожал мне руку.
— Больше ждать нельзя: кажется, в город уже вступили большевики... Пойду пешком до моста, а там, возможно, кто-нибудь меня подберёт на подводу... Ну, до скорого! Будьте здоровы!
Он ушёл, а я полубольной остался.
Воистину, это были жуткие Святки. После его ухода, я с мамой сидели за столом молча и, если говорили короткими фразами, то шёпотом, как будто могли нас подслушать. Опять очень близко раздались несколько выстрелов, кто-то, где-то, что-то кричал и снова всё смолкло. Через полчаса или немного больше, по улице кто-то проскакал на коне, а через пять минут в окно к нам постучали. Кто бы там ни был, дверь надо было открыть, иначе взломали бы двери и нас искалечили.
— Кто тут? — спросил я, прежде чем повернуть ключ. Незнакомец назвал моё имя и спросил, здесь ли я. На мой утвердительный ответ, он сказал: — Скорее выходите. За вами прислали лошадь.
Я открыл дверь. Это был казак в папахе, полушубке и в башлыке. Кавалерийская винтовка висела у него на спине. — Простите, — продолжал он. — Красные уже в городе; на улице коня оставлять опасно; разрешите ввести его в прихожую.
Пришлось снять седло с двумя тюками, чтобы лошадь могла протиснуться в дверь.
— Насилу нашёл вас: темно очень, — говорил он, выпивая стакан горячего чая, отказавшись от рюмки водки, но предложенную на дорогу флягу с ромом всё же взял. Ехать вдвоём на навьюченной лошади в такую пору я, конечно, не мог: было бы безумием решиться на это, несмотря на все его уговоры.
— Нет, голубчик! Поезжайте один, а мне что Бог даст. Большое спасибо за службу.
Он стал выносить седло и мешки.
— У меня тоже, — сказал он, — в станице осталась жена и мать, а сына Бог прибрал. Большой уже был: трёх лет. Оно и к лучшему: никто не знает, что теперь будет. По всей вероятности, в России и жить станет нельзя: у зверей какой же разум?.. Никакого. По началу я думал, что у власти сам народ будет, а оказывается, что народу не только власти не дали, а хуже рабов считать стали: «Кто не с нами — тот против нас» выкинули лозунг. Значит, если ты не большевик, то тебе жизни нет. А ежели я совсем другого мнения, как взрослый человек, и имею свою собственную голову, свои собственные понятия и ни в какую политику не хочу лезть, то тогда что? Мне башку долой?.. Не-ет!.. Дорогой мой, я тоже такой же русский, как и все, и стою я за Великую Русь, единую и неделимую, уже по одному тому, что в единении вся наша сила, а спайкой у нас испокон веков была наша православная вера. Да!
Чем больше он говорил, тем больше горячился и задерживался. Мне неловко было его торопить, а он продолжал:
— Правда, жизнь надо было бы немного перестроить, реформы сделать, чтобы в стране безработных никогда не было, чтобы всем пенсии были, восьмичасовой рабочий день, конечно, и так далее. Что же касается марксизма какого-то или ещё чего, то на кой лях он нам нужен? Хоть во имя собаки, но дай нам волю. Не всем зараз, что никогда нельзя дать, а каждому в отдельности, кому что надо. Крестьянину, к примеру, свою землю, рабочему — его завод на паях, как своего рода кооперацию, больному — бесплатное лечение с лекарствами, молодому — бесплатное учение.
Я набрался храбрости и напомнил ему об отъезде:
— Не поздно ли вам будет ехать?
— За меня не беспокойтесь: я сквозь огонь и воду уже не один раз прошёл, и теперь пройду. Только я хочу сказать, что и в правительство каждый должен доступ иметь пройти без всяких там партий, а самолично. А все политические партии грязной метлой выгнать, чтобы никакого навоза у нас в стране не было. Да!
Он помолчал несколько секунд, а потом подал мне руку: — Ну, бывайте здоровы!
— Да хранит вас Бог! — сказал ему я. — Может быть, ещё увидимся. Будете в Ростове, заходите.
— Нет, дорогой, не увидимся: уйдём мы за Чёрное море и долго жить там будем. Это песня длинная: уж если в Орле на голове не удержались, то на хвосте за Доном тем более не удержимся.
Он осадил коня из прихожей, так как повернуть лошадь там было невозможно, вышел на улицу, молча мне козырнул и быстро помчался в ночную темень. Я вернулся в комнату и всю ночь просидел с матерью за столом. Где-то долго выла собака, потом поднялся ветер и скрипел ставней на чердаке. Изредка, то близко, то подальше трещали винтовочные выстрелы. Эта ночь под Рождество была по-настоящему страшная.
На другой день около полудня к нам пришла соседка и принесла новости: большевики уже в городе, Добровольческая армия ушла за Дон, на главной улице много народа, а невдалеке от нашего дома лежит убитый, наверное, кто-либо из белых. Накрыт он рваным одеялом, а крови нет.
У меня мелькнула страшная мысль: это казак!
Несмотря на просьбы мамы, я натянул на себя старое пальтишко и вышел на улицу. Подойдя к убитому, приподнял одеяло и оцепенел: предо мной лежал Лосев. На его лице застыла та кроткая улыбка, что сияла и в гимназии... Как он мог очутиться здесь?
Перекрестив его, я вернулся домой. На душе стало еще горше, еще страшнее.
Из окна уже видны были всадники с красными лентами через папахи и с винтовками в руках. Это были первые отряды 6-ой кавдивизии Тимошенко.
(6)
