Автор: Никифоров-Волгин В.А.

Редкий великопостный звон разбивает скованное морозом солнечное утро, и оно будто бы рассыпается от колокольных ударов на мелкие снежные крупинки. Под ногами скрипит снег, как новые сапоги, которые я обуваю по праздникам.

Чистый понедельник. Мать послала меня в церковь «к часам» и сказала с тихой строгостью: «Пост да молитва небо отворяют!» Иду через базар. Он пахнет Великим Постом: редька, капуста, огурцы, сушёные грибы, баранки, снетки, постный сахар... 

Из деревень привезли много веников (в Чистый понедельник была баня). Торговцы не ругаются, не зубоскалят, не бегают в казёнку за сотками и говорят с покупателями тихо и великатно:

— Грибки монастырские!
— Венички для очищения!
— Огурчики печёрские!
— Снеточки причудские!

От мороза голубой дым стоит над базаром. Увидел в руке проходившего мальчишки прутик вербы, и сердце охватила знобкая радость: скоро весна, скоро Пасха и от мороза только ручейки останутся!

В церкви прохладно и голубовато, как в снежном утреннем лесу. Из алтаря вышел священник в чёрной епитрахили и произнёс никогда не слышимые слова: «Господи, иже Пресвятаго Своего Духа в третий час апостолом Твоим ниспославый, Того, Благий, не отыми от нас, но обнови нас, молящихся...»

Все опустились на колени, и лица молящихся, как у предстоящих пред Господом на картине «Страшный Суд». И даже у купца Бабкина, который побоями вогнал жену в гроб и никому не отпускает товар в долг, губы дрожат от молитвы и на выпуклых глазах слёзы. 

Около Распятия стоит чиновник Остряков и тоже крестится, а на масленице похвалялся моему отцу, что он, как образованный, не имеет права верить в Бога. Все молятся, и только церковный староста звенит медяками у свечного ящика.

За окнами снежной пылью осыпались деревья, розовые от солнца. После долгой службы идёшь домой и слушаешь внутри себя шёпот: «Обнови нас, молящихся... даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего». А кругом солнце. Оно уже сожгло утренние морозы. Улица звенит от ледяных сосулек, падающих с крыш.

Обед в этот день был необычайный: редька, грибная похлёбка, гречневая каша без масла и чай яблочный. Перед тем как сесть за стол, долго крестились перед иконами. Обедал у нас нищий старичок Яков, и он сказывал: «В монастырях, по правилам Святых отцов, на Великий Пост положено сухоястие, хлеб да вода... А святой Ерм со своими учениками вкушали пищу единожды в день и только вечером...»

Я задумался над словами Якова и перестал есть.
—Ты что не ешь? — спросила мать. Я нахмурился и ответил басом, исподлобья:
—Хочу быть святым Ермом!

Все улыбнулись, а дедушка Яков погладил меня но голове и сказал:
—Ишь ты, какой восприёмный!

Постная похлёбка так хорошо пахла, что я не сдержался и стал есть; дохлебал её до конца и попросил ещё тарелку, да погуще.

Наступил вечер. Сумерки колыхнулись от звона к Великому повечерию. Всей семьей мы пошли к чтению канона Андрея Критского. В храме полумрак. На середине стоит аналой в чёрной ризе, и на нём большая старая книга. Много богомольцев, но их почти не слышно, и все похожи на тихие деревца в вечернем саду. От скудного освящения лики святых стали глубже и строже.

Полумрак вздрогнул от возгласа священника — тоже какого-то далёкого, окутанного глубиной. На клиросе запели, — тихо-тихо и до того печально, что защемило в сердце: «Помощник и покровитель бысть мне во спасение: сей мой Бог, и прославлю Его, Бог Отца моего, и вознесу Его, славно бо прославися...»

К аналою подошёл священник, зажёг свечу и начал читать Великий канон Андрея Критского: «Откуда начну плаката окаяннаго моего жития деяний; кое ли положу начало, Христе, нынешнему рыданию, но яко благоутробен, даждь ми прегрешений оставление». После каждого прочитанного стиха хор вторит батюшке: «Помилуй мя, Боже, помилуй мя...»

Долгая, долгая, монастырски строгая служба. За погасшими окнами ходит тёмный вечер, осыпанный звёздами. Подошла ко мне мать и шепнула на ухо:
— Сядь на скамейку и отдохни малость... 

Я сел, и охватила меня от усталости сладкая дрёма, но на клиросе запели: «Душе моя, душе моя, возстани, что спиши!» Я смахнул дрёму, встал со скамейки и стал креститься. Батюшка читает: «Согреших, беззаконновах и отвергох заповедь Твою...» 

Эти слова заставляют меня задуматься. Я начинаю думать о своих грехах. На Масленице стянул у отца из кармана гривенник и купил себе пряников; недавно запустил комом снега в спину извозчика; приятеля своего Гришку обозвал «рыжим бесом», хотя он совсем не рыжий; тетку Федосью прозвал «грызлой»; утаил от матери сдачу, когда покупал керосин в лавке, и при встрече с батюшкой не снял шапку.

Я становлюсь на колени и с сокрушением повторяю за хором: «Помилуй мя, Боже, помилуй мя...»

Когда шли из церкви домой, дорогою я сказал отцу, понурив голову:
— Папка! Прости меня, я у тебя стянул гривенник! — Отец ответил: «Бог простит,
сынок».

После некоторого молчания обратился я и к матери:
— Мама, и ты прости меня. Я сдачу за керосин на пряниках проел. — И мать тоже
ответила: «Бог простит».

Засыпая в постели, я подумал: «Как хорошо быть безгрешным!»

© Никифоров-Волгин В.А. «Заутреня святителей»