Я всегда не любил высокие глухие заборы, предпочитая им открытые просторы, но до сих пор объяснял свою неприязнь лишь художественным вкусом. Пока не прочёл одну статью, в которой исчерпывающе было показано мистическое значение таких заборов. И оказывается, что забор — глубинный показатель сути его владельца. Итак, читаем:
Автор: Дмитрий Соколов-Митрич
Московская область, река Злодейка, крапива, малина, репей.
По старинному веломаршруту, описанному в справочнике «Вокруг света», пытаюсь с боем прорваться из Серпухова в Москву. Окончательно застрял в Домодедовском районе. За последние годы на эту туристическую тропу вылезло столько естественных и неестественных преград, что хочется сменить велосипед на бульдозер. Высокие заборы приходится объезжать, невысокие ограды — брать штурмом. Занятие страшно неприятное и унизительное. Пересекая очередную границу и точно зная, что она незаконна, я всё равно чувствую сокрушительное внутреннее неудобство и какой-то первобытный ужас. Точно такой же страх я испытывал и на берегу Суходольского озера. Это страх не чужого. Это страх чего-то своего.
— Итак, образ черты, межи или границы имеет очень глубокие корни в славянской модели мира. Родовое мышление русского человека связано с сакрализацией пространства. В нашей мифологии есть целый класс существ, охранителей границ. И главный дух границы, межи — это Чур. Он изображался в виде пограничного столба, идола с прищуренными глазами. Я думаю, вы с лёгкостью найдете следы этого Чура в нашем современном языке: чураться, чур меня, чересчур.
— Так вот кто щекочет человеческие нервы, когда пересекаешь незаконно возведённые границы! — спрашиваю я кандидата филологических наук Марину Князеву после её лекции по культурологии студентам журфака МГУ. Она уже третий десяток лет занимается расшифровкой русских сказочных сюжетов. С кем ещё, как не с ней, поговорить о магии забора.
— Не думаю. Чур — это не тёмная сила и уж тем более не средство обороны от внешнего мира. Чур — это охранитель границ, достигнутых в результате договорённости, в некотором смысле инструмент социальной гармонии. Именно поэтому наши предки, тем более на северных территориях, где принято жить общинно, никогда не возводили вокруг своих земельных участков стены. Им было достаточно небольших столбиков, в крайнем случае низенького плетня.
— Почему же так чудовищно неприятно пересекать чужие владения, даже если ты точно знаешь, что они не чужие, а общие?
— Это уже другой культурный код. Тут речь не о святости границ, а о магии огораживания. Если посмотреть на русские народные сказки, то добрые персонажи почти никогда не возводят вокруг своих владений непреодолимых сооружений, стена — исключительно признак зла. А злые силы в наших древних, дохристианских сказках — это не просто какие-то нехорошие люди. Это почти всегда те, кого правильней всего назвать «нежитью». Некие полуживые существа. Живые мёртвые. Кощей, Баба-яга, Змей Горыныч, Черномор — всё это персонажи из нижнего мира, которым вообще претят любые признаки человечности.
— «Что-то духом запахло человечьим!»
— Вот именно! И препятствия, которыми они огораживаются от внешнего мира, — это не границы частных владений. Это средство табуирования жизни. Почему люди до сих пор так ненавидят высокие заборы? Потому что он сам по себе, всем своим видом символизирует запрет на существование. На уровне своего культурного кода мы чувствуем: по ту сторону живут… мёртвые. Именно живут и именно мёртвые. И запрещают жить нам. И не только нам. Там внутри — пленённое пространство. И, пересекая эту границу миров, ты испытываешь качественную перемену, ты чувствуешь себя уязвимым, униженным, игрушкой тёмных сил. Здесь не работают законы природы. С тобой тут могут сделать что угодно. Превратить в лягушку, посадить на лопату, украсть сердце, погрузить в вечный сон — в конечном счёте ты станешь таким же полуживым-полумёртвым. Вот откуда этот страх.
— Но ведь сами обитатели этого зазаборья едва ли ощущают себя живыми мёртвыми. Они, скорее всего, тоже рассказывают самим себе какую-то сказку. Вот только какую?
— Они играют в тридевятое царство. Строят свой островок благополучия, где печи сами рожают пирожки, где летают жар-птицы и можно жить не по законам труда, а по каким-то особым, не человеческим нормам. Но у них не получается и никогда не получится. Образ непреодолимой стены в русских сказках — это ещё и образ преследования. Препятствия за собой возводит тот, кто убегает. За ним смыкаются леса, загораются реки, рассекаются пропасти. За забором быть счастливым невозможно — это норма нашей культуры. Я уверена, что доминирующее чувство у людей по ту сторону всех преград — страх, чувство неуверенности, неустойчивости. Они боятся, что их права нарушат точно так же, как они нарушают права других. Они в плену собственного инстинкта герметизации. Помните, как в сказках представлена Баба-яга? Зубы на полке, нос в потолок врос. Ничего не напоминает? Это же гроб.
— Ну, мы что-то с вами совсем уж далеко зашли.
— Вы знаете, я ведь и сама выросла на Рублевке — ещё той, советской. Это было чудесное место: река, сосны, каждый день гости. А сейчас я туда вообще не приезжаю и не буду там жить ни за какие деньги. Я предпочту самую дальнюю деревушку, но чтобы там были воздух, солнце и пейзаж до горизонта. Для меня теперь все эти Раздоры, Барвихи и Ромашково — самая натуральная тюрьма. Хтоническое пространство, картина нижнего мира, земля в обмороке.
(9)
