Эта статья является третьей главой из новой, неопубликованной пока книги писателя Фёдора Николаевича Козырева «Обморок либерализма». Эссе состоит из трёх глав — «Либерализм и христианство», «Христианство и равенство», «Равенство и половой вопрос» — а также из введения и заключения. Третья глава, выложенная здесь с любезного разрешения Фёдора Николаевича, продолжает начатую им в его книге «Церковь и пол» актуальную и насущную тему взаимоотношений мужчины и женщины, и отношения общества к половому вопросу. Добавлю, что Фёдор Николаевич Козырев является также автором замечательных книг «Искушение и победа Святого Иова» и «Поединок Иакова».
Весь мир желают сгладить
И тем внести равенство,
Что всё хотят загадить
Для общего блаженства!
А.К. Толстой. Порой весёлой мая…
21 мая 2013 года выстрелом из пистолета покончил с собой 78-милетний французский писатель Доминик Веннер. Это событие не привлекло бы такого внимания, если бы оно не произошло у алтаря центрального французского собора Нотр-Дам-де-Пари на глазах полутора тысяч человек и если бы не предсмертная записка Веннера, в которой он призывал французов очнуться от летаргического сна и перейти от слов к делу.
Смысл кровавой жертвы, принесённой Веннером у христианского алтаря, следовал из записки и из политического контекста. В этот день президент Франции подписал указ о разрешении однополым парам усыновлять детей. Цена жертвы и сила политического жеста Веннера видны не сразу. Ему было много лет, и, коль скоро всё равно помирать, то лучше, как говорится, с музыкой.
Понять, что совершил Веннер, можно только в том случае, если мы не забудем, что он был традиционалист, и, наверное, как все правоверные христиане, почитал самоубийство худшим грехом. Самоубийство в храме придавало этому злодеянию ещё и отягощающее обстоятельство кощунства. Веннер принёс в жертву свою бессмертную душу.
Позиция по большим вопросам, как и картина мира, обычно складывается из кусочков. Для меня маленьким, но немаловажным кусочком стало собственное выступление в парламенте Гамбурга в декабре 2014 года с лекцией по религиозному образованию. В панельной дискуссии, организованной после лекции, участвовали два высокопоставленных политика.
Оба они вполне ожидаемо отметили трудности, которые испытывают последнее время Гамбург и Санкт-Петербург (города-побратимы) в своих отношениях. Неожиданным было то, что коренную причину этих трудностей оба политика, не договариваясь между собой, усмотрели не в санкциях, введённых в это время против России, не в военном и политическом конфликте, связанным с Украиной, а в законе Санкт-Петербурга, ограничивающем права геев.
Воодушевление, с которым описывались страдания несчастных гомосексуалистов, не могущих открыто выражать свои чувства на улицах Санкт-Петербурга, было особенно нестерпимо на фоне кровавой военной жатвы, собиравшейся в то самое время на полях Донбасса. Но даже на фоне относительно благополучной жизни Европы внезапно проснувшаяся трогательная забота о правах сексуальных меньшинств выглядит не вполне сообразно количеству стоящих перед Европой проблем.
Удельный вес гендерной тематики в научных исследованиях, богатство убранства и оснащения отделений феминизма и гендерных отношений в западных университетах, поспешность политических, общественных и религиозных объединений заявить и доказать лояльность идеалам гендерного равенства для обеспечения себе режима благоприятствования со стороны государства — все эти многочисленные кусочки общей картины, заставляют задавать неприятный и совсем не философский вопрос: а кто платит за всё это? И зачем?
У меня есть четыре версии. Согласно первой, самой простой и чаще всего обсуждаемой, цель новой гендерной политики — сокращение народонаселения планеты. Современные государства применяют открытые механизмы и поощрения, и ограничения родовой деятельности. Примерами того и другого могут выступать соответственно Россия и Китай.
Нет сомнения и в том, что государства, находящиеся в конкуренции друг с другом, были бы крайне заинтересованы в возможности соответствующего контроля в отношении своих конкурентов. Кто не захочет ослабить «живую силу» своего потенциального противника, не прибегая при этом к такому травмирующему и расточительному средству, как война?
Есть и глобальная проблема, сформулированная священником Томасом Мальтусом в 1798 году. Ни временный успех в её решении за счёт аграрной революции, ни этические аргументы против самой её постановки не уничтожают проблему по существу, но лишь отодвигают её. Ограничение рождаемости столь мягким средством, как воспитание отвращения к естественным проявлениям сексуальности, может рассматриваться в качестве одного из самых гуманных способов решения проблемы.
Испокон веку и ещё лет пятьдесят тому назад котят принято было топить. Теперь вместо этого принято стерилизовать котов и кошек. Перемена нравов симптоматична и может экстраполироваться на животную природу в целом. В неизменном желании её контролировать человечество постепенно переходит от тактики суда и расправы к тактике превентивного регулирования.
Евгеника с её лозунгом «Бедные должны прекратить размножаться!» — лишь одна из первых страниц в неоконченной повести борьбы за контроль над рождаемостью. Факторами сдерживания в этой тактике могут выступать и рост родительской ответственности (посредством ювенальной юстиции), и повышение обычного возраста вступления в брак для женщин, и массовая вазектомия мужчин, и практики сублимации их половой энергии или переключения её на объекты, не грозящие производством потомства.
Уже в 70-е годы ХХ века некоторые исследователи открыто высказывают мысль о том, что растущая терпимость к гомосексуализму связана с общим поворотом от «пронатального» к «антинатальному» мышлению: «С запозданием стало распространяться понимание того, что мир перенаселён и что естественные ресурсы не безграничны. Хотя немногие ещё склонны осуждать репродуктивную сексуальность в целом, многие, по меньшей мере, больше не склонны рассматривать её как безусловное благословение. Эта перемена… является также ключом к пониманию меняющегося отношения к гомосексуализму», — пишется в авторитетном исследовании по истории секса (48, с. 209).
На смену грубому подавлению либидо, способному только усиливать его, в современном мире приходят гораздо более тонкие и эффективные психолого-педагогические приёмы, способные умным сочетанием видимой вседозволенности, с одной, стороны и трепетным охранением собственного здоровья и душевного комфорта — с другой, сделать родовой акт и сопровождающую его экстатичность слишком грубым и мало привлекательным переживанием.
Добровольный отказ от половой жизни перестает быть достоянием избранных подвижников Божиих и становится рутинным проявлением нарциссизма. Пропаганда гомосексуализма и радикальная трансформация облика женщины могут оказаться достаточно сильными средствами корректировки полового инстинкта. В сочетании с повышением уровня родительской ответственности и прав государства на изъятие детей из неблагополучных семей они способны эффективно отвадить молодых людей от желания заводить потомство.
Согласно второй версии вероятной мишенью гендерных инноваций является женщина. Да, возможно, что в связке гомосексуализм — феминизм первый элемент выполняет лишь вспомогательную роль. О прямой связи женской эмансипации с экономическими причинами писал Эрих Фромм: «Утверждение философии Просвещения — душа не имеет пола — стала общей практикой. Полярная противоположность полов исчезает, а с ней — эротическая любовь, основанная на этой полярности. Мужчина и женщина стали похожими, равными, но не равноценными как противоположные полюса.
Современное общество проповедует идеал неиндивидуализированной любви, потому что нуждается в похожих друг на друга человеческих деталях общественной машины, действующей исправно, без трений; чтоб все повиновались одним и тем же приказам, и при этом каждый был бы убеждён, что он следует своим собственным желаниям. Как современная массовая технология требует стандартизации изделий, так и социальный процесс требует максимальной нивелировки людей. Подобная унификация и называется ныне равенством» (38, с. 31).
Есть и более простая причина так думать. В индустриальную эпоху основу экономического процветания составляло тяжёлое производство, требовавшее физической силы. Физической силы требовали и пахота, и охота, и рыболовство предыдущих эпох. Переход в постиндустриальную эру означает помимо всего прочего усиление роли тех видов производства, в которых участие физической силы не столь необходимо.
Повышается потребность в деятельности, связанной с обработкой массивов информации, а этот труд требует как раз тех качеств, которыми всегда славилась женщина. Безмерно разбухающие сферы управления современных производств и современного рынка, бюрократический аппарат современных государств тоже требуют женщину с её далеко превосходящими мужчин способностями выстраивать отношения, угадывать намерения и желания других людей, подстраиваться под них.
Нет никаких оснований полагать, что перераспределение квот между полами в сфере занятости не будет и далее меняться в пользу женщин. А если так, то переориентация глобального рынка труда представляет собой достаточно мощный фактор, чтобы объяснить все происходящие изменения в сфере гендерных отношений, не прибегая ни к каким дополнительным теориям.
Не исключено также, что женщина интересна для современной экономики, ориентированной на растущее потребление, ещё в большей степени как потребитель, чем как участник производства. Достаточно заглянуть в любой торговый центр, чтобы убедиться в том, как сильно изменилось положение дел с тех пор, когда промышленные товары и гостинцы доставлялись в дом мужчинами с ярмарки. Потеря женщиной права самостоятельно распоряжаться деньгами стала бы катастрофой для современной экономики большей, чем все форс-мажорные обстоятельства вместе взятые.
В любом случае, если женщину ждут на рынке труда, услуг и товаров, её не хотят видеть в роли жены и, тем более, матери. Далее, для того чтобы усилить конкуренцию на этих рынках, необходимо сделать образ бизнес-леди более привлекательным, чем образ домохозяйки. Для этой цели можно и поменять стандарт женской красоты, и подзадорить женщину, указав на дискриминацию прошлых времён и на счастливые возможности, открытые перед ней в борьбе за равноправие.
Нужно заразить женщину духом соревнования, столь чуждым её природе, сделать общественное признание мерилом женского успеха (сравни с фразой, приписываемой Периклу: «А для женщины афинской самое лучшее – когда о ней совсем ничего не говорят: ни худого, ни хорошего» (11, с. 201)), а тщеславную погоню за ним — целью жизни.
Нужно сделать так, чтобы годы наибольшей физической продуктивности женщина проводила за студенческой скамьёй, а потом вынуждена была самой длительностью получаемого образования провести ещё достаточно значительное время на производстве, окупая понесённые временные и денежные затраты.
А потом, глядишь, будет уже и поздно для устройства семьи. Да в ней и не будет острой необходимости, если традиционная семья станет всего лишь одной, да и то отживающей, формой удовлетворения потребности в близости. Так гомосексуальная тема органично вплетается в общий узор.
Третья версия — целенаправленное разрушение института семьи. И здесь, как и в случае со второй версией, всё может происходить без всякого заговора, как бы само собой, по мере отмирания остатков натурального хозяйства. Интенсивное вовлечение женщины в производство, всё более высокая технологизация труда, стандартизация всех сторон жизни, проникающая в том числе и в ткань семейного быта, подсекают материальную основу существования патриархальной семьи — ведение собственного хозяйства.
А семья по божественному замыслу о ней может быть только патриархальной («…Но для человека не нашлось помощника, подобного ему…»). Сокращение возможностей для мужчины построить своими руками дом или даже отремонтировать жильё, для женщины — приготовить своими руками обед и сшить одежду, для родителей — передать детям наследственные умения и нажитый поколениями опыт, уничтожает возможность реализовать в полноте потенциал семейственности, перспективу построения собственного мира. Оно не позволяет осуществить хозяйствование в том высоком богословском и творческом смысле, как его раскрыл С. Булгаков (10).
Общество потребления плохо не тем, что в нём много потребляют, а тем, что оно не предлагает человеку ничего иного. Радость совместного потребления никогда не сравнится с радостью совместного творчества и созидания, и семья, лишённая этой последней, вянет.
В русской литературе конца ХIХ – начала ХХ веков много писалось о разрушительных последствиях для крестьянского семейного быта практики массового ухода крестьян на заработки в город. Сегодня мы становимся свидетелями того, как институт семьи растаскивается на части уже обеими её половинами, строящими собственную карьеру.
Если работа определяет выбор и места жительства, и режима дня, и круга общения каждого из супругов, вероятность распада семей возрастает неимоверно. Всё это не может не сказываться и на качестве брачных отношений в целом. В результате селекции жизнеспособных форм получают развитие суррогаты брака, описанные Э. Фроммом как формы псевдолюбви, или «патологии любви» (38, с. 113).
Культ личного успеха в сочетании с духом потребительства и стандарта проникают в саму сердцевину брака. Складывается какое-то новое отношение к половой любви, при котором встреча и познание, моменты «приближений, сближений, сгораний» перестают быть смысловыми узлами, из которых протягиваются и к которым стягиваются долгосрочные нити брачных уз.
Половая жизнь становится рутиной, теряя вместе с тем то высокое предназначение, которое придавал ей В. Соловьёв, когда признавал влюблённость с присущей ей идеализацией своего предмета началом «видимого восстановления образа Божия в материальном мире, началом воплощения истинной идеальной человечности» (31, с. 44).
И дело здесь не в потере романтизма: с романтизмом в России всегда было плохо. Есенинское «Ты такая ж простая как все, как сто тысяч других в России…» не каждый пылкий любовник решится исполнить в качестве серенады. И в наделении Л. Карсавиным Федора Павловича Карамазова титулом идеолога русской любви (19) не больше преувеличения, чем правды. Дело, скорее, в потере силы и экстатичности, причина чего кроется всё в том же незаметном и постепенном проникновении в человеческую жизнь — теперь уже вплоть до брачного ложа — отчуждения в марксистском смысле этого слова.
Окружённый плодами высокоразвитой эротической индустрии, хорошо ознакомленный со всем спектром проявлений человеческой сексуальности и не испытывающий того напряжения между общественными нормами и либидо, о котором столь заботился Фрейд, современный человек и в половой любви незаметно превращается в потребителя.
Он начинает слишком хорошо разбираться в качествах предлагаемых услуг и в своих собственных достоинствах и недостатках как поставщика данных услуг своему партнёру для того, чтобы сохранить чувство нетронутости и уникальности брачных отношений, а вместе с тем и сакральную значимость пола в себе.
Перефразируя известный афоризм об актёре, любящем себя в искусстве, можно сказать, что современный человек больше раскрывает себя в половой стихии, чем половую стихию в себе. Когда же переживание космичности соития как соединения Адама и Евы (не говоря уже о христианской символике) затмевается гедонистической и нарциссической нацеленностью на удовлетворённость собою, когда пресыщенность взвинчивает потребности по спирали растущей взыскательности и утончения вкуса, конкурентоспособность традиционного брака и «натуральной» половой культуры становится проблематичной.
Индивидуализм, произрастающий на почве отчуждения и потребительства, совсем не означает торжества личностного начала в любви над родовым. На путанице в этом вопросе построен один из главных аргументов либерализма в защиту однополых браков.
«Есть только одна сила, которая может изнутри, в корне, подорвать эгоизм и действительно его подрывает, именно любовь, и главным образом любовь половая», — писал Соловьёв (31, с. 34). Подрывная сила этой любви заключена, по Соловьёву, в её способности переносить центр жизни человека «за пределы своей эмпирической особности, …за границы своего фактического феноменального бытия», иными словами — в экстатичности этой любви.
Но комфорт и экстаз несовместимы, как несовместимы покой и риск. Вступая в брак или в половую связь с желанием как можно меньше потерять, страхуя себя исследованиями здоровья и имущественного состояния своего партнёра, устными обязательствами и письменными контрактами, человек всего-навсего теряет то, ради чего он всё затеял. Отдаться — вообще-то означает отдать себя. Раньше женщины так это и понимали. А мужчины совершали безумные поступки, чтобы завоевать таких женщин. Теперь и те, и другие ходят по рынку, внимательно рассматривая товар.
Неимоверно возросшая внимательность к тому, удовлетворяет ли избранник или избранница требованиям стандартов качества (возраст, достаток, рост, вес, параметры фигуры, образование, наличие вредных привычек, знак зодиака и т.п.) гораздо эффективнее препятствует браку по любви, чем пресловутое родительское благословение прошлых веков.
И ценность брака, переставшего служить своей главной цели, законно ставится под вопрос уже на собственно моральных основаниях. Чем лучше такой брак, чем дружба? И имеют ли больше оснований лица разных полов получать привилегии от вступления в союз по сравнению с лицами одного пола?
Существенная ошибка современного обморочного либерализма заключается в утверждении неизбежности и неконтролируемости этих изменений. Здесь он, собственно говоря, верен себе, хотя и непростительно близорук. Это убеждение — из той же идейной обоймы, что и вера в саморегуляцию рынка и в безупречность рыночных механизмов, казавшаяся на пике усталости от плановой экономики многим из нас столь очевидной, пока она не доказала на практике свою несостоятельность в 90-е годы.
Здесь политическая левизна либерализма сближает его с марксизмом, тоже предрекавшим неизбежную последовательность в смене общественно-экономических формаций. В вопросах пола эта вера в неумолимую силу объективных законов развития нетривиально сочетается с убеждением в природной обусловленности половых отклонений.
«Ненавидеть или опасаться людей любой другой традиционной сексуальной ориентации столь же нелепо, сколь брезговать, скажем, сероглазыми или кареглазыми людьми. Вот есть такая особенность у человека и всё тут. Не можете полюбить сероглазого — ну и не надо. Только зачем же его бить, ненавидеть, унижать или дискриминировать за это? …Немыслимо представить себе, чтоб в нынешней России все мужчины начали бить жён раз в неделю, женщины не получали бы систематического образования, а евреев оттеснили бы за черту оседлости. То же самое произойдёт и с гей-правами», — вот достаточно типичный пример применения обоих этих несколько противоречащих друг другу соображений в одной статье (Антон Иваницкий. Преодолей гомофобию // «Газета»).
Конечно, если автор считает, что отмена черты оседлости никак не повлияла на межнациональные отношения, а отмена дискриминации женщин — на их отношения с мужчинами, тогда противоречия нет. Правда, тогда с точки зрения либерализма едва ли можно называть эти изменения прогрессом. В противном же случае проведённая аналогия предполагает изменение половых нравов общества вследствие эмансипации геев, так что ссылка на цвет глаз оказывается уже не совсем кстати.
Эта непоследовательность встречается в аргументации чуть ли не каждого защитника однополых браков и составляет, если угодно, основное противоречие их позиции. Настаивая на том, что предрасположенность к гомосексуализму имеет биологические основания, они в то же время разделяют тезис М. Фуко о сексуальности как социальном конструкте (51). От обнаружения этого противоречия их, по всей видимости, удерживает то, что первый тезис они предпочитают применять к вопросу о геях, а второй — к вопросу об эмансипации женщин.
На самом деле, история безусловно свидетельствует как о значительном разнообразии общественных нравов, так и о возможности целенаправленного на них влияния. Можно вспомнить массовое распространение гомосексуализма и педофилии в Древней Греции, историю введения многоженства мормонами или анабаптистами Мюнстера в 1534 году, когда за один год это нововведение, противоречащее тысячелетней традиции христианства, моментально превратилось в норму, получившую широкую гражданскую поддержку не только со стороны мужской, но и женской части городского общества (49).
Урок, который даёт нам история и который подтверждают данные социологических и психологических исследований, заключается в том, что нравственность можно формировать. И в этом состоит фундаментальная причина не верить в то, что распад семьи происходит сам собой и с этим ничего нельзя поделать. Общество и власть всегда решают сами, какие из ценностей провозгласить незыблемыми, а какие преходящими, и этот выбор способен подавить или разбудить латентные органические предрасположенности значительного числа людей.
Может ли власть лелеять желание покончить с институтом семьи? Несомненно, особенно если эта власть тоталитарна. И здесь мы тоже найдём немало примеров, от идеального государства Платона до антиутопий Оруэлла и чудовищной реальности Камбоджи времен Пол-Пота.
Правильнее даже сказать, что желание разрушить семью и есть прямой и наиболее эффективный показатель тоталитаризма, поскольку семья создаёт самое прочное обеспечение личного суверенитета. Выше, в первой главе уже говорилось, что либерализм и тоталитаризм стоят на противоположных позициях в вопросе о возможности вмешательства в личную жизнь под предлогом защиты общественных интересов. Близорукость либеральной поддержки гей-движения состоит именно в неспособности разглядеть эту оградительную функцию семьи и реальность угрозы, которую ей несёт гей-движение.
Неспособность же эта проистекает из непонимания того, что семья получила право неприкосновенности только в силу идущей из глубочайшей древности сакрализации родовой деятельности и родовых отношений. Автономия семьи носит исключительно религиозный характер.
Думать, что такой же характер можно придать всякому союзу двух людей просто в силу их душевной и физической близости, можно только в результате невероятного обмирщения и обмеления религиозного чувства. Будет наоборот, и наличие одинаковых прав станет основанием не для сакрализации однополой любви, а для десакрализации брака. Какие последствия, радостные для государства и печальные для его граждан, эта десакрализация повлечёт за собой, трудно перечислить и предусмотреть.
К примеру, можно предвидеть, что институт наследования, столь расточительный для государства, подвергнется ревизии одним из первых. С какой стати должны освобождаться от налогов при передаче имущества какие-то категории граждан, когда все равны, а идеи родовой близости являются отвратительным пережитком старины, вроде битья жён мужьями раз в неделю?
В четвёртой версии причина перемен выглядит наиболее зловеще. Можно предположить, что всё это делается только ради того, чтобы выявить и обречь на уничтожение общества, не желающие менять патриархальных традиций.
Климат нетерпимости к «гомофобам» уже создаётся в Европе. Уже лет десять назад среди голландских экспертов по межконфессиональным вопросам бытовал консенсус относительно того, что мусульмане не могут получить право на религиозное образование в их стране вследствие их нетерпимости к гомосексуализму. К нетерпимости, как известно, демократические сообщества должны быть нетерпимы.
Сегодня нет необходимости приводить примеры того, какому давлению подвергаются отдельные семьи, группы людей, религии и страны, не желающие пересматривать традиционное отношение к семье. И если это всё, действительно, лишь политическая провокация, надо признать, что она работает.
Тем более, если в ход вступают такие сильные средства, как приравнивание гендерной дискриминации (так называемого «сексизма») к расизму, шовинизму и антисемитизму. Замечательный образец такого подхода являет солидный сборник «Теория ненормативности и еврейский вопрос», выпущенный издательством Колумбийского университета в 2003 году.
Во вступительной статье редакторы сборника — Д. Боярин, Д. Исковиц и А. Пеллегрини — с порога заявляют, что собираются исследовать взаимосвязь гомофобии и антисемитизма, представления о половых отклонениях и об особенностях евреев.
Отправной точкой в этом исследовании становится согласие авторов в том, что издревле существовало популярное мнение о ненормативной сексуальности евреев, конкретнее — о недостатке в них мужественности: «К середине девятнадцатого века антисемитский стереотип о слабой и пассивной мужественности еврея приобрёл новое и опасное направление… Так, к примеру, предполагаемая неспособность еврейского мужчины «должным образом» воплотить в себе мужественность стала несмываемым расовым клеймом всего еврейства».
Далее следует тезис о том, что девятнадцатый век становится временем одновременного выхода на сцену «современного гомосексуалиста» и «современного еврея» и что эта одновременность «является более чем простым историческим совпадением, что и призван показать публикуемый сборник» (46, с. 3).
Ослабление политического влияния на международной арене государств, групп и отдельных лиц, отстаивающих патриархальные ценности, несомненно, является целью такого масштаба, ради которой можно пойти на большие издержки и на большие провокации. В числе же мотивов в этом случае опять нельзя исключать экономической выгоды. Макросоциальной проекцией семейного суверенитета выступает национальный суверенитет.
В этой проекции семейным традициям и родовым связям соответствуют консервативная верность заветам старины и этно-конфессиональная идентичность. И то, и другое составляет препятствие для свободного движения товаров и идей, для построения единого экономического и социокультурного пространства.
В пользу конспирологической версии говорит и то, что идея уничтожения иерархических отношений, как мы видели в предыдущей главе, входит в состав религиозной закваски, на которой взошло могущество стран, стоящих в авангарде гендерных реформ. Предоставим ещё раз слово Уолцеру.
Упорство, с которым пуританская мораль заменяла иерархию «великой цепи творений» коллективной дисциплиной, построенной на взаимных контрактных обязательствах, не могло обойти стороной семейные отношения.
«Пуританские авторы, — пишет Уолцер, — рассматривали семью как тренировочную площадку религиозной дисциплины и политической благонадёжности» (58, с. 191). В этой установке новая европейская мораль XVI-XVII веков резко расходится со средневековой традицией, в которой патриархальная семья воспринималась как первичная естественная форма человеческих отношений и как архетип различных уровней суверенитета, встроенных в систему феодальных отношений.
Отношение отца к домочадцам служило в этой системе моделью отношений суверена к своим подданным. Изменение старого понимания семьи происходит одновременно с изменением понимания государства. Автор теории государственного суверенитета французский политический философ Жан Боден в разгар реформационных волнений во Франции пишет «Шесть книг о государстве», в которых реабилитируется римская концепция абсолютной власти отца — pater familias — идея, в которой, согласно Уолцеру, «любовь и забота полностью вытесняются правовым суверенитетом». С этого начинается та «политизация семьи в интересах абсолютистского государства», в русле которой формируется семейная этика кальвинизма.
Однако насколько абсолютизм противостоял принципам организации общины святых, настолько же пуританские взгляды на семью противостояли идее безраздельного господства отца: «Пуританская критика обычая часто вела пасторов к радикальному пересмотру авторитета отцовства» (58, с. 187).
Начиналась трансформация идеи семьи в направлении свободного союза равных: «Постепенно брак стал всё больше пониматься в качестве добровольного соглашения, заключаемого двумя индивидами с тем, чтобы поощрять друг друга к большему благочестию. Такой брак становился по сути “гражданским контрактом” и “общественным делом”. Он переставал быть таинством. Гражданская церемония заменяла религиозный ритуал».
Итак, институт гражданского брака появляется не случайно во времена Реформации. Введение брака в систему контрактных отношений становится средством борьбы с пережитками феодальных отношений в семье. Заманчивый большей лёгкостью развода, этот институт становится троянским конём, прячущим в себе до времени террор общественной морали. Семья становится подотчётна не Богу, но обществу, и через какое-то время общество начнет пожинать созревшие плоды нового правового сознания и изымать из семьи детей, смело разлучая то, что сочетал Бог (Мф.19.6).
Оценивая эти изменения в духе своего общего отношения к пуританизму, Уолцер не упускает заметить, что и в случае с семьёй и браком «непреклонная пуританская целеустремлённость идет вразрез или, по крайней мере, не совпадает с нуждами и чувствами обычного человека» (58, с. 191-193).
Говоря иначе, пуританизм и здесь ставит революционную мораль выше простых человеческих привязанностей и интересов. Множественность семейных иерархий вместе с другими звеньями великой цепи долженствует исчезнуть в ходе выравнивания политической вселенной перед лицом единственного и абсолютного Суверена.
Так уничтожение института семьи в этой версии органически вплетается в более масштабную задачу устранения всяческих родоплеменных и этнических различий, превращения человечества в эффективный муравейник высоко ответственных индивидов, равных в своих взаимных обязательствах и равно лишённых той «любви к отеческим гробам», в которых, по слову Пушкина, состоит вечный залог величия человека.
Таковы мои смутные дилетантские догадки о невидимых причинах тех изумительных изменений, которым подвергаются в наши дни многовековые семейные устои. Эти догадки, конечно, не покрывает собою не только всего круга возможных объяснений, но и круга тех пока не замеченных событий и фактов, которые, возможно, имеют тесную внутреннюю связь с уже рассмотренными процессами.
Постпозитивистский философ Имре Лакатос выдвинул в своё время модель научно-исследовательских программ (24). Она неплохо применима и к нашей предполагаемо существующей программе гендерных инноваций. Согласно Лакатосу, во всякой научно обоснованной программе «жёсткое ядро» основных идей дополняет «защитный пояс». В него входит более широкий круг так или иначе связанных с жёстким ядром идей, задача которых — сохранение ядра.
В качестве таковых в нашем случае можно предположить много чего. Это и идея ювенальной юстиции, и навязчивое тиражирование кинематографом и СМИ сюжетов инцеста и домашнего насилия, и пропаганда теми же средствами нового идеального типа женщины, и новые методы регламентации ранней и беспорядочной половой жизни, и повышение транспарентности половых отношений.
Идеи защитного пояса отличаются от идей жёсткого ядра тем, что выглядят совершенно безопасными и бесспорными с этической точки зрения. Что может быть плохого в защите детей и женщин от насилия, в заботе о физическом и нравственном здоровье общества? Но… Блажен, кто не соблазнится ими.
Вопрос в том, как власть, получившая общественный мандат на внедрение в интимные сферы жизни, будет использовать выгоду этого положения: для укрепления института семьи и неприкосновенности частной жизни или для эрозии того и другого. Безоглядная решимость современных либералов вручать власти этот мандат не может не удивлять и, по большому счёту, заставляет ставить их либерализм в кавычки.
Если мы попытаемся определить, что составляет «жёсткое ядро» программы, то, пожалуй, наиболее подходящим здесь окажется понятие «половой нигилизм», предложенное Сергием Булгаковым: «Тот, кто чтит пол не может мириться с половым нигилизмом, который скрывается иногда под личиной равенства полов, в действительности не равных, но глубоко различных» (9, с. 265).
Нигилизм этот заключается по существу в отрицании социальной, этической и онтологической значимости природных половых различий. Сегодня это отрицание реализуется политически в виде движений за упразднение дискриминации на гендерной почве и на почве «сексуальной ориентации» человека.
Феминизм в этом идейном комплексе оказывается прочно спаянным с легализацией однополых браков, что зачастую не совсем ясно понимается, а в случае понимания не всегда охотно принимается сторонницами феминизма. Движение женщин за равноправие значительно старше движения геев, и потому у феминисток есть все основания смотреть на представителей ЛГБТ сообществ несколько свысока.
Есть часть умеренных феминисток, которые даже хотели бы поставить некоторый барьер между собой и ими. Тем не менее, внутренняя логика развития тех тезисов, с которыми в своё время женщины выступили за равноправие, едва ли позволяет это сделать. Это тот случай, когда идея равенства вполне раскрывает свой диктаторский характер и пожирает вскормившие её свежие ростки стремлений к свободе, разуму и справедливости. По этой причине немногочисленный голос активистов ЛГБТ получает многократное усиление в хоре женской поддержки и превращается в силу, способную изменять ход вещей. По этой же причине рассмотрение проблемы однополой любви правильнее начинать с проблемы женского равноправия.
***
Как-то разговаривая с американской феминистской, совсем ещё молодой женщиной, я спросил, чего же они ещё хотят, практически добившись всех прав. Она сказала мне, что этого не достаточно, что она не хочет, чтобы на неё смотрели как на средство продолжения рода: «Хочу рожаю, хочу нет, это мне решать».
Я заметил на это, что мужчины вообще-то лишены такого выбора, и с этой несправедливостью тогда тоже надо что-то делать. Действительно, что объединяет феминизм с другими революционно-освободительными движениями — так это явная нечувствительность к правам, интересам и ситуации других людей. Только в феминизме эта нечувствительность особенно бросается в глаза в силу того, что она глубоко противна женской природе.
Но женщины, вставшие на путь завоевания мужских прав, не всегда внимательны и к тому, что они теряют. Честертон писал по этому поводу, что есть одно-единственное женское право, за которое можно отдать все мужские — это право оказывать влияние на душу человека в том нежном и скоропреходящем возрасте, когда на неё ещё можно повлиять.
И если мужчины, продолжал Честертон, когда-нибудь выйдут на демонстрацию, требуя равенства прав в этом вопросе, я на неё не пойду. Сегодня в полемике о воспитании детей в однополых браках часто всплывает вопрос о том, достаточно ли хорошо мы способны прогнозировать качества той новой породы людей, которые будут в младенчестве лишены женской ласки.
Этот вопрос можно поставить и шире. Честертон не совсем прав в том, что на душу взрослых людей никак нельзя повлиять. Иногда можно. Но прав он в том, что если говорить о влиянии благотворном, о смягчении ожесточённых сердец и о даровании надежды отчаявшимся, совершить это, за исключением редчайших духовных особ, удаётся лишь женщинам. Потому и вопрос надо ставить, по-видимому, так: способны ли мы прогнозировать, что станет с человеческим родом, когда из него, стараниями ряда оголтелых поборниц равенства, исчезнет женственность?
То, что в случае последовательного проведения в жизнь принципа равенства она исчезнет, теперь уже нет сомнений, поскольку она исчезает на глазах. Н. Бердяев поистине пророчески предупреждал об этом: «Женское эмансипационное движение покоится на том предположении, что мужчина есть нормальный человек, полная индивидуальность, что он не пол, не половина индивидуальности, что нужно походить на мужчину, превратиться в мужчину, чтобы стать человеком. …Обезьянить мужчину, стать мужчиной второго сорта, отречься от женского начала — вот в чем полагают честь женщины передовые борцы женской эмансипации… И создаются продукты второго и третьего сортов, мир наполняется плохими копиями мужчин, бесполыми существами, потерявшими всякую индивидуальность, подражателями во всем» (3, с. 232).
Разве не это пророчество исполняется со всею трагичностью на наших глазах? Обезьянье подражание мужчине далеко вышло за рамки одевания в мужское платье. Вслед за одеждой изменилась походка и манера сидеть. Изменился канон женской красоты, тоже приблизившись к мужскому. Изменились нравы, образ жизни и образ мысли женщин, во всём от начала и до конца без исключения капитулируя перед привлекательностью мужского образа жизни и мысли.
Слабый пол оказался слабее, чем мы могли предполагать. Ни в чём и никогда прежде женщина ещё не демонстрировала так своей духовной беспомощности и несамостоятельности, как в этих жалких поисках своей новой роли в ситуации полного и окончательного освобождения от власти мужчин.
Потратить открывшиеся возможности самореализации на то, чтобы играть в футбол, боксировать на ринге, смотреть мужской стриптиз и раскручивать на киноэкранах образ женщины-терминатора с ножом за поясом и дымящимся автоматом в руке — не есть ли это самое глубокое падение и осквернение женского начала и женского призвания?
«Конкретный образ вечной женственности искажается всё более и более, теряет красоту свою, заражается всеми мужскими пороками, принятыми за человеческие добродетели… В этом смысле женская эмансипация есть принижение достоинства женщины, отрицание высшего и особенного призвания женщины в мире, признание женственности лишь слабостью, недоразвитостью, безличностью и порабощением», — пишет в той же статье Бердяев, и мы вынуждены всецело согласиться с ним.
Но могла ли эмансипация женщин пойти по другому пути? Думается, да, хотя саму необходимость эмансипации следует по-разному оценивать в разных контекстах. Одна наша писательница удачно заметила после международной феминистической конференции, что американским и постсоветским женщинам трудно понять друг друга.
Иногда кажется, что американки борются за право делать то, что наши хотели бы, скорее, запретить женщинам делать, например, работать с ломом в руке на укладке железнодорожного полотна (Созерцая радостную для всякого русского мужчины разницу между американскими и нашими женщинами, можно найти и другую, более важную противоположность, связанную с пониманием того, в чём заключается истинное достоинство женщины. Есть популярная песня на излюбленную американскую тему, исполняемая певицей Шер. В ней припев: “Now I’m strong enough to know you have to go”. Мне представляется, что в русском варианте песенный сюжет, отражающий правду жизни, должен был бы звучать с точностью до наоборот: “Now I’m strong enough to say you may stay”).
Вообще в международном женском движении, как и в распространении идей демократии, сегодня как нельзя лучше проявляется свойственная колониальному сознанию европейца и американца неспособность считаться с историческим и культурным своеобразием других стран.
Если в Англии до 60-х годов ХХ века женщины без разрешения мужа не могли совершать покупки и принимать юридически значимые решения, это проблема Англии, а не России, не Китая и не Латинской Америки, и, экспортируя в эти части света новые ценности, не надо требовать, чтобы все нравственно здоровые люди с тем же энтузиазмом подхватывали их.
Это впрямую относится и к вопросам легализации гомосексуализма. Слушая аргументы и вникая в патетику западных людей, начинаешь постепенно понимать, от какой неведомой нам степени несвободы аргументируют они, и к гневу примешивается сочувствие.
«Как Вы думаете, когда в России будет первая женщина-президент?», — не раз спрашивали меня немецкие коллеги, лукаво посматривая и явно торжествуя по поводу «продвинутости» их собственного политического устройства. На это я обычно перечислял имена русских самодержиц и упоминал Екатерину Дашкову в качестве первой женщины в мире, управлявшей академией наук. Они искренне огорчались.
Раз мне довелось говорить с настоятелем довольно необычной православной церкви. Дело было в Калифорнии, и приходская община состояла почти всецело из бывших пятидесятников, белых, обратившихся в православие всей общиной. Меня естественно интересовали причины обращения, и среди них отец Николай — так звали священника — назвал женский вопрос.
Как я выяснил из разговора, в их общине сложилось мнение, что корни неудовлетворённости американок своим положением лежат глубже социальных проблем и имеют религиозный характер. Они связаны с отсутствием почитания Богородицы в большинстве протестантских деноминаций.
Женское начало оказывается как бы исключенным из круга обоженных (а с тем вместе и обожаемых) сущностей. Усугубляющим женскую фрустрацию фактором выступает отсутствие культа святых. Возвращение почитания Богородицы и святых (икону Ксении Блаженной я сразу приметил на стене храма) после перехода в православие практически сняло на психологическом уровне женский вопрос.
Объясняя относительную благость и тишину с женским вопросом в нашей стране, мы много и справедливо указываем на ранние в сравнении с Европой плоды женского просвещения и эмансипации, включая достижения советской власти.
Но нельзя забывать и об этих более глубоких корнях и нельзя оставлять без внимания почти маниакальную приверженность русской религиозной мысли «софиологической ереси», требованию ипостасного включения женского начала в тайну Тройческого единства.
И всё же: какова возможная христианская альтернатива тому направлению, в которое вылился сегодня женский вопрос? Прежде и превыше всего, альтернативное направление должно заботиться не о стирании полового различия, а о его усовершенствовании, раскрытии и исполнении.
Надо принять это различие как богозданное и неустранимое в пределах эона нашего земного бытия. Надо перестать высасывать из эсхатологического учения апостола Павла о новой твари — «нет мужского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе» (Гал.3.28) — того, чего там нет. В нём не содержится предсказания об устранении полового различия раньше, чем мы полностью совлечемся ветхого человека (ср.: Кол.3.9-11) и станем одно.
Пока же соединение «в одну плоть» может осуществляться лишь между мужчиной и женщиной, как было установлено в Ветхом Завете (Быт.2.24) и подтверждено Евангелием: «посему оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей, и будут два одною плотью, так что они уже не двое, но одна плоть» (Мф.19.5-6; Мк.10.6).
(2)
